Она смотрела галисийцу прямо в глаза. Бесстрастно, без какого бы то ни было выражения. С сигаретой, зажатой в губах. Считая про себя секунды. И в конце концов Сисо Пернас, занятый своими мыслями, почти нехотя сунул руку в карман, достал золотую зажигалку и, перегнувшись через стол, предложил ей огня. Вот так-то, блондинчик. Ты уже начал ломаться. Она поблагодарила его кивком головы.

— А вас некуда? — спросил он наконец, пряча зажигалку.

— Попробуйте, — ответила Тереса, выпуская дым изо рта и чуть прищуриваясь. — Вы удивитесь, узнав, насколько сильным бывает человек, которому нечего терять, кроме себя самого. Вот у вас, например, есть семья. Жена, говорят, очень красивая… Сын.

Пора заканчивать, сказала она себе. Страх нельзя будить сразу, одним ударом, потому что в этом случае он может обернуться удивлением или необдуманными поступками и довести до безумия тех, кто решит, что выхода нет. Человек становится непредсказуемым и крайне опасным. Искусство состоит в том, чтобы вливать в душу страх понемножку, по капле, чтобы он рос, креп и созревал, потому что так он со временем превращается в уважение.

— У нас в Синалоа говорят: я перебью всю его семью, а потом выкопаю из могилы его деда и бабку, всажу в них несколько пуль и снова закопаю…

Говоря это, не глядя ни на кого, она раскрыла лежавшую перед нею папку и достала газетную вырезку: фотографию одной из местных футбольных команд, которую Сисо Пернас, большой поклонник этого вида спорта, щедро субсидировал и президентом которой являлся. На фотографии — Тереса бережно положила ее на стол, между собой и собеседником — он был снят перед матчем вместе с игроками, своей женой и сынишкой, очень красивым мальчиком лет десяти-двенадцати, одетым в форму любимой команды.

— Так что не надо наезжать на меня, — заключила она, теперь вскинув глаза и вонзившись ими в глаза галисийца. — Или, как говорят у вас в Испании, будьте любезны пойти в задницу.

Шум воды за занавеской душа. Пар. Он любил принимать очень горячий душ.

— Нас могут убить, — сказал Тео.

Тереса, голая, стояла в дверях, прислонившись спиной к косяку, ощущая кожей теплую влажность наполненного паром воздуха.

— Нет, — отозвалась она. — Сперва они испробуют какое-нибудь средство помягче, чтобы прощупать нас. А потом постараются договориться.

— То, что ты называешь «помягче», они уже сделали… То, что тебе говорил Хуарес насчет покрышек, они слили судье Мартинесу Пардо. Они натравили на нас жандармерию.

— Я знаю. Поэтому и сыграла жестко. Пусть знают, что мы знаем.

— Клан Корбейра…

— Перестань, Тео, — мотнула головой Тереса. — Я знаю, что делаю.

— Это правда. Ты всегда знаешь, что делаешь. Или великолепно делаешь вид, что знаешь.

Из этих трех фраз, подумала Тереса, третью тебе не стоило произносить. Но, пожалуй, тут у тебя есть права. Или ты считаешь, что они есть. Пар затуманил большое зеркало в ванной, в котором она отражалась серым пятном. Рядом с умывальником — флакончики с шампунями, лосьон для тела, расческа, мыло в обертке.

Гостиница «Насьональ» в Касересе. По другую сторону кровати со смятыми простынями окно, словно багет, обрамляло невероятный средневековый пейзаж: древние камни, как бы вырезанные в ночи, колонны и портики, позлащенные скрытой подсветкой. Черт побери, подумала она. Прямо как в американском кино, только все на самом деле. Старая Испания.

— Передай мне, пожалуйста, полотенце, — попросил Тео.

Он был просто потрясающим чистюлей. Всегда принимал душ до и после, будто желая придать сексу некий гигиенический оттенок. Всегда буквально до блеска вымытый и аккуратный, он, казалось, вообще никогда не потел, и на коже у него не водилось ни единого микроба. Почти все мужчины, которых Тереса помнила обнаженными, были или, по крайней мере, выглядели чистыми, но всем им было далеко до Тео. У него почти не было собственного запаха: от его нежной кожи исходил только едва ощутимый, неопределенный мужской аромат — мыла и лосьона, которым он пользовался после бритья, такой же сдержанный, как и все с ним связанное. После секса они оба всегда пахли Тересой — ее утомленной плотью, ее слюной, сильным и густым ароматом ее влажного лона, словно в конце концов кожа мужчины становилась частью ее кожи. Тереса передала Тео махровое полотенце, рассматривая высокое худое тело, с которого еще струилась вода. Черные волосы на груди, ногах и в низу живота. Спокойная — всегда ко времени и к месту — улыбка. Обручальное кольцо на левой руке. Ей было все равно, есть оно или нет, да и самому Тео, судя по всему, тоже. Это продолжение нашей работы, сказала как-то Тереса: один-единственный раз, еще в самом начале, когда он сделал попытку оправдаться или оправдать ее легкомысленным и ненужным замечанием. Так что кончай петь мне серенады. И у Тео хватило ума понять.

— То, что ты говорила насчет сына Сисо Пернаса… это было всерьез?

Тереса не ответила. Подойдя к запотевшему зеркалу, она мазнула по нему ладонью, стирая мельчайшие капельки воды. Да, она здесь, различимая так смутно, что, может, это и не она вовсе: размытые контуры, растрепанные волосы, смотрящие, как всегда, в упор большие черные глаза.

— Видя тебя сейчас, в это невозможно поверить, — сказал Тео.

Он стоял рядом, заглядывая в протертое ею окошко, одновременно вытирая полотенцем грудь и спину.

Тереса медленно покачала головой. Не говори глупостей, был ее безмолвный ответ. Тео рассеянно чмокнул ее в волосы и направился в спальню, на ходу продолжая вытираться, а она осталась стоять там, где стояла, опираясь руками на умывальник, лицом к лицу со своим затуманенным отражением. Дай-то бог, чтобы мне никогда не пришлось доказывать это и тебе, подумала она, мысленно обращаясь к мужчине в соседней комнате. Дай-то бог.

— Меня беспокоит Патрисия, — вдруг проговорил он.

Тереса подошла к двери и остановилась на пороге.

Он достал из чемодана безупречно отутюженную рубашку — у этого сукина сына даже в багаже вещи никогда не мнутся, подумала Тереса, глядя на него, — и расстегивал пуговицы, чтобы надеть ее. Через полчаса у них был заказан столик в «Торре де Санде». Роскошный ресторан, сказал он. В черте старого города. Тео знал все роскошные рестораны, все модные бары, все элегантные магазины. Все места, словно сделанные для него на заказ, как та рубашка, что он сейчас собирался надеть. Казалось, он родился в них — так же, как Пати О’Фаррелл: богатенькие барские дети, перед которыми мир вечно в долгу, хотя он справлялся с жизнью лучше, чем она. Все так замечательно и так далеко от квартала Лас-Сьете-Готас, подумала Тереса, где ее мать, которая ни разу не поцеловала ее, мыла посуду в жестяном тазике во дворе и ложилась в постель с пьяными соседями. Так далеко от школы, где грязные оборванцы задирали ей юбку у забора. А ну-ка, телка, сделай нам хорошо. Каждому. Давай ручонку, приласкай нас, а то мы сейчас тебя разделаем под орех. Так далеко от деревянных и цинковых крыш, от глиняного месива на ее босых ногах и от проклятой нищеты.

— А что с Пати?

— Ты же знаешь, что. И с каждым днем все хуже и хуже.

Это была правда. Алкоголь и кокаин — само по себе плохое сочетание, но было и еще кое-что. Лейтенант как будто постепенно ломалась, рушилась. Молча. Может, к этому подошло бы слово «покорно», но Тересе никак не удавалось понять, чему, собственно, приходится покоряться ее подруге. Иногда Пати была похожа на человека, который, попав в кораблекрушение и выплыв, без всяких видимых причин опускает руки и перестает бороться за жизнь. Может, просто потому, что не верит или устал.

— Она вольна делать все, что хочет, — сказала Тереса.

— Вопрос не в этом. Вопрос в том, устраивает ли тебя то, что она делает, или нет.

Вполне в духе Тео. Его беспокоила не сама Пати О’Фаррелл, а последствия ее поведения. И в любом случае он предоставлял разбираться с ними Тересе. Устраивает тебя или не устраивает. Хозяйка. Самой сложной проблемой было равнодушие Пати к немногочисленным, с явной неохотой исполняемым обязанностям, которые еще возлагались на нее в «Трансер Нага». На деловых встречах и совещаниях — она бывала на них все реже, передав свои полномочия Тересе, — Пати сидела с отсутствующим видом или открыто подшучивала над происходящим: похоже, теперь она смотрела на все как на игру. Она тратила много денег, устранялась от участия в чем бы то ни было, легкомысленно относилась к серьезным делам, касающимся важных интересов и даже человеческих жизней. Она была похожа на отчаливающий корабль. Тереса не могла понять, то ли она мало-помалу стала заменять подругу во всем, то ли виной этому отдалению сама Пати, нарастающая муть в закоулках ее мозга и ее жизни. Лидер у нас — ты, говорила она. Я только апплодирую, пью, нюхаю и смотрю. А может, на самом деле обе они, каждая со своей стороны, способствовали этому, и Пати просто плыла по течению, подчиняясь ритму дней: тому естественному, неизбежному порядку вещей, к которому все пошло с самого начала. Наверное, я ошиблась насчет Эдмона Дантеса, заметила она в тот вечер в доме Томаса Пестаньи. Это не та история, и ты — не он. Или, быть может, как сказала она однажды — нос в белом порошке, мутные глаза, — дело только в том, что рано или поздно аббат Фариа всегда уходит со сцены.