— Такие клады всегда опасны, — сказала она.

— Конечно, опасны. — Пати говорила очень тихо, медленно, будто обдумывая каждое слово. — Я и сама заплатила дорого… В меня стреляли, ты же знаешь. Бум, бум. И вот я здесь.

— Так что там с этим чертовым кладом, Лейтенант Пати О’Фариа?

Они снова рассмеялись в темноте. Потом в изголовье койки Пати затеплился огонек она зажгла сигарету.

— Я в любом случае пойду его добывать, — ответила она, — когда выберусь отсюда.

— Но зачем тебе? У тебя ведь есть деньги.

— Не столько, сколько мне нужно. Те деньги, что я трачу здесь, принадлежат не мне, а моей семье. — Слово «семья» прозвучало иронически. — А клад, о котором я говорю, — настоящее сокровище. Действительно большие деньги. Из которых вырастет еще больше, и еще, и еще.

— Ты правда знаешь, где он?

— Конечно.

— А у него есть хозяин?.. Я хочу сказать — другой хозяин, кроме тебя.

Огонек сигареты на мгновение вспыхнул ярче. Тишина.

— Это хороший вопрос, — наконец отозвалась Пати.

— Черт побери. Это самый главный вопрос.

Они опять замолчали. Ты ведь знаешь куда больше меня, думала Тереса. У тебя воспитание, порода, образование, адвокат, который иногда тебя навещает, и неплохие денежки в банке, даже если они принадлежат твоей семье. Но то, о чем ты мне сейчас говоришь, я знаю — и даже, возможно, гораздо лучше тебя. Хотя у тебя есть эти два шрама, похожих на звездочки, и жених на кладбище, и сокровище, которое ждет, когда ты выйдешь на волю, ты видела все это сверху. А я смотрела снизу. Поэтому я знаю то, чего ты не видела. Что было далеко-далеко от тебя с твоими светлыми волосами и белой кожей и манерами богатой дамочки из района Чапультепек. В детстве я видела грязь на своих босых ногах — там, в Лас-Сьете-Готас, где пьяные на рассвете стучали в нашу дверь, и я слышала, как моя мама открывала им. А еще я видела улыбку Кота Фьерроса. И камень Леона. Я швыряла настоящие сокровища в море на скорости пятьдесят узлов, когда за самой кормой резал воду мавр. Так что давай не будем.

— На этот вопрос трудно ответить, — в конце концов заговорила Пати. — Конечно, есть люди, которые искали его. Они считали, что имеют на него кое-какие права… Но это было давно. Теперь никто не знает, что я в курсе.

— А зачем было рассказывать мне?

Огонек сигареты дважды красновато блеснул, прежде чем Тереса услышала ответ:

— Не знаю. Или, может быть, знаю.

— Вот уж не думала, что у тебя такой длинный язык. А представь, я окажусь стукачкой и пойду болтать направо и налево.

— Нет. Мы уже давно вместе, и я наблюдала за тобой. Ты не из таких.

Снова наступила пауза, затянувшаяся дольше предыдущих.

— Ты не болтаешь, и ты не предательница.

— Ты тоже, — ответила Тереса.

— Нет. Я совсем другая.

Тереса увидела, как огонек сигареты погас. Ее одолевало любопытство, но вместе с тем ей хотелось, чтобы этот разговор поскорее закончился. Дай Бог, чтобы она больше не вспоминала об этом, подумала она. Я не хочу чтобы завтра Пати пожалела, что наболтала лишнего, говорила со мной о том, о чем не стоило, что далеко от меня — там, куда я не могу пойти за ней. А если она сейчас уснет, мы всегда сможем притвориться, что ничего не было, и свалить вину за все на порошок, вечеринку и текилу.

— Может, в один прекрасный день я предложу тебе съездить за этим кладом, — вдруг снова заговорила Пати. — Вдвоем — ты и я.

Тереса затаила дыхание. Да уж, подумала она. Теперь нам уже не удастся сделать вид, что этого разговора не было. То, что мы говорим, держит нас в плену гораздо крепче, чем то, что мы делаем или о чем молчим.

Самое большое зло, выдуманное человеком, — слово.

Вот взять собак — они такие преданные как раз потому, что не умеют разговаривать.

— А почему именно я?

Она не могла ответить молчанием. Не могла сказать «да» или «нет». Требовался ответ, и этот вопрос был единственно возможным ответом. Она услышала, как Пати повернулась лицом к стене. И только потом ответила:

— Я скажу тебе, когда наступит момент. Если он наступит.

Глава 8

Пакеты по килограмму

— Бывают люди, чье везение складывается из бед и неудач, — заключил Эдди Альварес. — Именно это произошло с Тересой Мендоса.

Его глаза, казавшиеся меньше за стеклами очков, смотрели на меня с некоторой опаской. Мне пришлось потратить известное время и прибегнуть к услугам нескольких посредников, чтобы он оказался передо мной на этом стуле; но в конце концов он оказался на нем, едва ответив на мое рукопожатие прикосновением кончиков пальцев, и вот теперь сидел, то засовывая руки в карманы пиджака, то вынимая их обратно. Мы беседовали на террасе гибралтарской гостиницы «Рок», куда солнце просачивалось пятнами золотого света сквозь листья плюща, пальм и папоротников сада, буквально подвешенного на склоне Скалы. Внизу, по ту сторону белой балюстрады, раскинулась Альхесирасская бухта, как бы светящаяся и нечетко очерченная в голубой предвечерней дымке; белые паромы на кончиках прямых кильватерных струй, африканский берег, едва обозначившийся за проливом, стоящие на якоре корабли, обращенные носами на восток.

— Ну, насколько я понял, поначалу в этом ей помогли вы, — сказал я. — Я имею в виду — в смысле бед и неудач.

Адвокат дважды моргнул, повертел свой стакан на столе и снова посмотрел на меня.

— Не говорите о том, чего не знаете. — Его слова прозвучали одновременно упреком и советом. — Я занимался своей работой. Я живу этим. А в то время она была никто. Просто невозможно было себе представить…

Он изобразил на лице какую-то гримасу — словно бы про себя, нехотя, будто кто-то рассказал ему плохой анекдот из тех, что не сразу доходят.

— Совершенно невозможно, — повторил он.

— Может, вы ошиблись.

— Многие из нас ошиблись. — Похоже, это множественное число служило ему утешением. — Хотя в этой цепи ошибок я был наименее значительным звеном.

Он провел ладонью по своим редким вьющимся волосам — чересчур длинным, отчего выглядел он довольно подленько. Потом снова повертел на столе широкий стакан с коктейлем из виски; жидкость была почти шоколадного цвета, отнюдь не делавшего ее аппетитной.

— В этой жизни за все приходится платить, — заговорил он после некоторого раздумья. — Только одни платят до, другие — в процессе, а третьи — после… Мексиканка заплатила до… Ей больше нечего было терять, а все, что она могла выиграть, ожидало ее впереди. Она и выиграла.

— Говорят, вы бросили ее в тюрьме. Без единого сентимо.

Его лицо выразило искреннюю обиду. Хотя, когда речь идет о человеке с его прошлым — о котором я уж постарался разузнать, — это не значит ровным счетом ничего.

— Не знаю, кто и чего наговорил вам, но это неточно. Я, как и любой другой, умею быть практичным, понимаете?.. В моем деле это абсолютно нормально. Но дело не в этом. Я не бросал ее.

За этим тезисом последовал ряд более или менее разумных оправданий. Действительно, Тереса Мендоса и Сантьяго Фистерра доверили ему кое-какие деньги.

Не бог весть что: определенные суммы, и он старался их аккуратно отмыть. Беда в том, что он вложил почти все в картины: пейзажи, морские виды и тому подобное. В том числе, и пару неплохих портретов. Да. По случайному стечению обстоятельств он сделал это как раз вскоре после гибели галисийца. Художники были не слишком известные. На самом деле, в общем-то, их не знал никто. Потому-то он и вложил деньги в них, рассчитывая, что со временем картины поднимутся в цене. Но грянул кризис. Пришлось продать все до последнего полотна — тут уж было не до того, чтобы просить высокую цену, — а также небольшую долю в баре на Мэйн-стрит и еще кое-что. Из вырученных денег он взял то, что ему полагалось в качестве гонорара — там имелись некоторые задержки и незавершенные дела, — а остальное направил на оплату защиты Тересы. Разумеется, это обошлось довольно дорого. В конце концов, она провела за решеткой только год.